Воспоминания бабушки

…Во время отступления немцев в 1943 г. мою бабушку (ей тогда было 18 лет) и ее 11-летнюю сестренку забрали при отступлении из их родной деревни Трухоново Батуринского района. Пешком догнали их до белорусской деревни Зеленьково Круглянского района Могилевской области. Староста расселил их по домам жить. Хозяйка дома, в котором оказалась бабушка, была женой командира партизанского отряда. Ночью партизаны привозили зерно, а они с хозяйкой мололи его на жернове и пекли хлеб для партизан. Староста деревни был связан с ними. Но однажды в деревню ворвались немцы и всю ее сожгли. Все люди успели уйти в лес, а когда вернулись, то от деревни ничего не осталось. В декабре 1943 г. немцы собрали всю молодежь и привезли в немецкий лагерь  г. Орша. Снег, мороз, холод, голод, а их заставляли копать окопы. Летом 1944 г. наши прорвали оборону немцев, и те спешно отступали. Немцы двигались по центру дороги, а своих пленников гнали по обочинам. Наши самолеты спускались низко и обстреливали только середину дороги. Горели машины и танки. Было много убитых и раненых среди немцев, но их никто не подбирал, ехали через свои трупы.
Так добрались до большой речки. Через мост проходила немецкая техника, а пленным приказали переплывать реку. Она плавала хорошо и быстро оказалась на другом берегу. Рядом сидел немец и вдруг, видимо, от отчаяния или страха он заиграл на губной гармошке и запел на полу-русском, полу-немецком языке частушку:
Война, прима,
Война, гуд.
Паненка танцен,
Пан капут!..
Потом двинулись опять. Наши самолеты продолжали бомбить. Страх был ужасный. Оттого, что постоянно приходилось падать на землю, лицо было все в крови, грязное, платок сразу же сорвало от ветра пролетевшего над ними самолета. Мучил голод. Проходя мимо одной из деревень, она вместе с парнем из колонны забежала в дом у дороги. На их счастье, на столе лежал хлеб. Схватив с радостью кусок, они выбежали из дома и заметили немца. Она нырнула в яму рядом с домом, а парня немец застрелил.
Так их гнали трое суток. Мысли как бы уйти не покидали ее. И к вечеру третьего дня она смогла это совершить. Колонна проходила через поле с высокой рожью. Опять налетели наши самолеты, началась паника. Она попросила двух парней заслонить ее и скрылась во ржи. Осторожно ползла по ней, пока не услышала голоса. Прислушалась и поняла, что это свои. Это были белорусы, которые жили в лесу, в блиндаже. Они приняли ее, накормили. Вскоре эту территорию заняли наши войска, и бабушка отправилась в путь, разыскивать сестру. Она шла от одной деревни, до другой. Неожиданно она наткнулась на немецкий танк, который, казалось бы, не мог здесь находиться. Пустилась бежать, но немцы не стреляли. Она удивилась, почему?.. Но вскоре стало понятно. Запыхавшись, она прибежала в деревню, расположенную рядом. Стала всех уговаривать уходить в лес, но никто ей не поверил, что немцы рядом. С ней пошла только одна белорусская девушка - Маруся. Когда они стали пробегать около сеновала в конце деревни, их окликнули парни. Это были те самые ребята, которые заслонили ее, когда она убегала в рожь. Моя бабушка кричала им на ходу, что едут немцы, уходите, но они остались в сарае.
Только две девушки спустились в овраг, как увидели немецкий танк, а за ним шли полицаи. Как потом оказалось, в эту деревню приходили не русские, а переодетые полицаи с целью разведки. Поэтому немцы и не стали открывать по ней огонь, чтобы себя не выдать. Переждав стрельбу в лесу, девушки вернулись в деревню. Там не было  ни одного живого человека. Убиты были и те два парня, которые спасли ее и родные Маруси. Маруся осталась возле убитых, а бабушка пошла дальше. Она нашла свою сестру в деревне Глубокое, и вскоре вернулась вместе с ней на родную Смоленщину.
Рассказывая эту историю, бабушка часто вспоминала Господа Бога. Она благодарна Ему за то, что осталась жива. А ведь сколько раз смерть была рядом. Или это судьба, или как она говорит: «Воля Божья…»

Материал Вадима Денющенкова

МГНОВЕНИЯ ВОЙНЫ

ЗАЛОЖНИКИ
Это событие произошло зимой 1943 года в Сафоновском районе. Немцы зашли в деревню Батурино и взяли в заложники  двадцать 14-16-летних мальчишек и заперли их в кирпичном сарае под названием «Красная казарма» на станции Вышегор. Потом объявили населению, что если будут взорваны немецкие эшелоны партизанами, то детей расстреляют. Их продержали всю ночь, эшелоны немцев прошли без происшествий. Так продолжалось на протяжении всей зимы. Случаев, когда немецкие эшелоны были бы пущены под откос, не было. Дети остались живы, а вскоре наш край был освобожден от фашистов.

ПУЛЕМЕТ, или НЕЧАЯННЫЙ ПРЕДАТЕЛЬ
Это событие произошло летом 1942 года в одной из деревень Дорогобужского района. Полицаи делали обход деревни, и зашли в один из домов. Они были из местных, хорошо знали хозяина хаты, который на фронт не попал из-за болезни. Но он был связан с партизанами, о чем никто не знал. Полицаев приходилось угощать, и хозяин дома достал хлеб, сало и самогон. Они уселись за столом, стали пить и есть. Вдруг к ним подбежал шестилетний парнишка хозяина дома и похвастался: «Дядь, а у моего папки есть такая штука, которая делает та-та-та!» Полицаи стали расспрашивать мальчика и узнали, что это пулемет, который спрятан в стогу сена. Они нашли пулемет и забрали партизана, который позднее был расстрелян.

РАНЕНЫЙ ЛЕТЧИК
Это событие произошло летом 1943 года в одной из деревень Сафоновского района. Однажды летним днем, когда женщины пошли на колодец за водой, они обнаружили лежащего около колодца человека. Подошли поближе и увидели, что это советский офицер, раненный летчик. Одна из женщин забрала его к себе и стала выхаживать. Через  пять дней один из соседей, узнав о летчике, поехал в соседнюю деревню, чтобы рассказать врагам. Этой женщине, Марии, стало известно об этом. Летчик чувствовал себя намного лучше и его, снабдив продуктами, отправили в лес, в сторону фронта. Через два часа приехали фашисты и стали делать обыск в деревне. Они ничего и никого не нашли. Выстроили жителей деревни в линию и начали стрелять им под ноги, но никто им ничего не сказал. После этого они уехали, а советский летчик был спасен.

ВОЯКИ
Это событие произошло в Дорогобужском районе в 1951 году. В это время на Днепре еще было речное пароходство, ходили торговые баржи и катера. Была дождливая весенняя ночь. Катер с грузом пристал к берегу Днепра. Из него вышли двое и направились к ближайшему дому большого села. Они постучались в дом, и дверь им открыла женщина, которая гостеприимно пригласила их зайти и побыстрее спрятаться от дождя. Вскоре она пригласила их поужинать. За едой завязался разговор. Один из гостей похвастался, что в годы войны партизанил в этих краях. После этих слов женщина пристально посмотрела на него, прибавила огня в керосиновой лампе… «Я тебя узнала! - сказала она, - Это ты зимой 1941 года снял с меня шубу и валенки!» Затем она с руганью выгнала их из своего дома. Пришлось им голодными, замерзшими и мокрыми идти ночевать на свой катер.
Дмитрий РОЩИН

Иван Яковлевич Абрамов
"Как это было"

«ОККУПАЦИЯ»
ЧАСТЬ II
Где-то в сентябре месяце мы получили первое и последнее письмо от отца. Посылал он его из гор. Ефремова Тульской области. В письме отец писал, что их одели, дали оружие и направляют на Ленинградский фронт. В то время для страны это был, наверное, наиболее сложный и трудный фронт. Командовал им сам Жуков Г.К., впоследствии Маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза. Больше писем от отца мы не получали.
8 октября 1941 года во второй половине дня нашу деревню заняли немецкие войска. Мы уже были к этому готовы, вернее знали, что вот-вот это с нами случится, так как отступающие красноармейцы говорили, что скоро временно покинут нас.
День 8-го октября начинался тревожно. Никто не работал, все были на улице и в тревоге ждали какие-то перемены. Хорошего, пожалуй, не ждал никто. Беспокоились за страну, за свою жизнь и жизнь своих близких. Оставят ли они нас живыми? Как-то будет? И так далее и тому подобное.
И вот часа в два дня мы увидели, как со стороны станции Алферово на дороге через поле появилось что-то похожее на огромную змею-удава. Это была колонна пеших немецких солдат длиною более километра и шириной в четыре человека. Дорога через поле была неровная, с частыми поворотами, склонами и подъемами, поэтому движение солдат и напоминало движение змеи в нашу сторону.
Перед входом в деревню их обогнали мотоциклисты, это была разведка. Они въехали, посмотрели и, увидев, что кроме местного народа никого нет, быстро развернулись к той огромной колонне. Там, видимо, доложили, что противостояния нет, и колонна походным маршем вошла в деревню. Без остановки и без нашего разрешения начали занимать наши хаты, грабить наше немудреное добро, которое им приглянулось, и резать скот.
Вдруг со стороны Вязьмы, с востока, появился двухмоторный немецкий самолет «Юнкерс-88» с разбитым брюхом. Летел низко, чуть ли не цеплялся за деревья и, перелетев деревню, упал на поле - на брюхо, не выпуская шасси, оставив огромный столб земли и пыли. Отвоевался. Это нас вдохновило, мы воочию видели, какой ценой дается немцам их продвижение на восток, на Москву.
А пехота занимала деревню. Через дорогу от нас жила одинокая старушка - баба Саша. И вот мы увидели, как баба Саша выходит из своего дома с перекинутым через вытянутые руки расшитым «крестом» полотенцем, а сверху на полотенце лежит круглая коврига (так в деревне называлась форма испеченного хлеба), а на ней щепоть соли. Это видение для нас было шоком, к тому же неприятным. Всю жизнь прожили в соседстве и никогда не подозревали о том, что она так гостеприимно встретит врагов, не боясь выдать своего предательства даже перед соседями.
А тем временем немцы заняли и ее хату с надворными постройками, а там был в хлеву большой боров, пудов на десять. Немцы кинулись его ловить, но он убежал на наш лужок, здесь он часто пасся, ну и конечно, пачкал, за что я его не любил. Один немец засел ему на спину, а баба Саша, стоящая рядом, бросилась его спасать, поясняя не понять на чьем языке: «панки, панки это мой». Но второй немец вынул из кобуры пистолет, оттолкнул хозяйку и выстрелил борову в голову. Баба Саша бросила свой «поднос» под ноги и упала от толчка солдата. Она кормила борова больше года, кормила для себя, а теперь его съедят те, кого она так душевно встречала?!
В один миг, в одно мгновение стало ясно даже не политику, а престарелой деревенской старушке, что пришли не друзья, не освободители, как они себя называли, а пришли грабители, убийцы, враги. Это был наглядный урок на всю жизнь для всех, кто находился здесь.
А боров в последний раз обвел взглядом толпу своих убийц, в которой стояла и его кормилица, на мгновение остановил взгляд на ней, и как бы с укором, молча спросил: «Ну, и кого ты встречала?» Потом он сунулся на передние ноги и упал на бок, а с головы у него текла горячая кровь. Глубоко вздохнул в последний раз, потянулся, сделал несколько конвульсивных движений и стал медленно выпускать последний из своей груди воздух, который теперь ему уже больше не нужен. Настала смерть.
Мне стало жаль его, я простил ему все «грехи», которые он несознательно делал на нашем лужке. Но помочь ему уже было нечем. А полотенце, хранимое бабой Сашей, может быть, не одно поколение, и тот хлеб с солью валялись в грязи под ногами «освободителей». Только винить ей было некого, ведь она все принесла сюда сама.
Разделывали борова быстро, небрежно. Кинжалами распороли брюхо, выпустили все внутренности и бросили их на землю. Забрали мясо, а все остальное разбросали, как будто не люди, а волки растерзали это животное.
Нашу корову, только что пришедшую с пастбища и еще не выдоенную, куда-то повели, накинув на шею веревку. Идти она не хотела, упиралась. А когда один из немцев ударил ее палкой, то она взревела, попыталась у нас найти защиту, но мы сами были теперь на правах ее или того борова. Больше мы ее не видели ни живой, ни мертвой.
Произошло все это в первый час оккупации. С этого началось наше «знакомство» с людьми, пришедшими к нам из другого мира. Люди были другие. Их разговор между собой был, как нам казалось, похож на непонятное бормотание. Одежда и обувь были не привычными для нашего глаза. Немцы были обуты в сапоги, а подметки сапог были окованы крупными металлическими с высокой головкой кнопками и подковами на каблуках. У наших красноармейцев в то время были солдатские ботинки, а выше ботинок до колен накручивались обмотки.
А мы еще не знали, что на долгие восемнадцать месяцев и шесть дней, не выезжая из своих домов, оказались в оккупации, или как потом писали в анкетах «находились на временно оккупированной врагом территории». Эта формулировка на долгие годы будет являться позорным и унизительным клеймом ни в чем не повинных людей.

Т.М. ТИМАШЕВА
ГОРЬКИЕ БЫЛИ

ГЛАВА 2.
Голубой автобус. Первый налет. Эвакуация. Беженцы. Сергей Иванович. Домой. Госпиталь.

Самолетов я боялась панически. Это чувство страха стало потом таким обостренным, что я слышала звук самолета задолго до того, как это начинали слышать другие.
— Самолет! — говорила я.
— Выдумываешь! — отвечали мне.
Но всем своим существом я уже ощущала это угрожающее дрожание воздуха. Проходила минута, другая, третья… И гул самолета уже слышали все.
Страх закрался в мою душу в тот вечер, когда ушел голубой автобус… Тогда, в начале июля сорок первого, война в моем селе Усвятье виделась лишь в том, что за рекою копали противотанковый ров, да по большаку часто мчались машины. Машины с грузом, машины с людьми. Появилось новое слово «беженцы». А жители села обязаны были по очереди дежурить на мосту и проверять у всех проезжающих документы. (Не понимаю, что могла дать такая проверка? У дежурных ни телефона, ни оружия. Сельсовет, где был телефон, далеко…)
Запыленный голубой автобус подходил к мосту. А дежуривший там Егор, по прозвищу Большой, зазевался, потом спохватился и едва ли не в двух шагах перегородил автобусу дорогу. Автобус вздрогнул, заскрежетали тормоза. И долго потом пришлось шоферу копаться в заглохшем моторе.
Из автобуса высыпали дети, мал-мала меньше. Вышли две женщины. Мама схватила кувшин с парным молоком, крикнула мне: «Возьми кружки!» И поспешила к мосту.
Детишки бегали по лугу, что-то весело лепетали. А усталая женщина, опустившись на траву, роняла страшные слова:
— Два автобуса с детками у нас было… Самолет за нами гнался… Всех разом…
Автобус ушел, а мне все еще слышалось под стук собственного сердца: «Всех разом… всех разом… всех разом…» Никак, никак не вязались эти слова с таким чудным вечером! За гору в сиянии уходило солнце. Над дорожкой клубились в танце комары-толкунцы. На реке изредка всплескивала рыбка. Запахом меда тянуло из нашего сада. И нежным ароматом цветков «ночная красавица». На селе кто-то искал заблудшую овечку и кричал звонко и весело:
— Кыть-кыть-кыть-кыть!
…Но ведь здесь, здесь и только что прозвучало: «Два автобуса с детками у нас было… Самолет за нами гнался… всех разом…»
…Ослепительный солнечный день. Россыпи цветов на некошеном лугу: ромашки, колокольчики, луговые гвоздики,  лютики, горицвет… Я, Валя Головкина, Нина и Шура Орешкина уже набрали целые охапки. Это цветы для Веры, нашей подружки… Вера Неменкова утонула на глазах всех купающихся. Вода в реке, вздувшейся от прошедших обильных дождей, была мутна, как в половодье. В тот день Веру не нашли. Наутро мой отец поехал по реке на лодке и увидел Веру. Вокруг нее колыхались желтые цветы кувшинок… Веру похоронили, а ночью на село упала первая бомба. Вот почему мне запомнилось это число.
В ночь с 8-го на 9-е июля на мосту дежурили мои родители. Я проснулась от взрыва. Братишка спал. Я выскочила на крыльцо. От моста бежали родители:
— Самолет на горе бомбу бросил!
На горе слышались крики… (Наутро мы узнали, что бомба упала у дома Ивана Солодкова, по прозвищу Куманёк. Убило его младшего сына Витю.)
Оказалось, перед этим (как рассказывали родители) к мосту примчалась машина, и военные предупредили дежурных, что сейчас пройдут грузовики с особо важным грузом. Их преследует немецкий самолет. Никаких остановок и проверки документов!
Едва колонна проскочила мост, как со стороны кладбища в небо взлетела ракета, за ней другая, и раздался взрыв. Но самолет-то не пролетел! Куда же он подевался?
Мы разговаривали, стоя на берегу возле накануне вырытого нами окопа — узкой щели углом. И увидели в сером предрассветном небе огни самолета. Самолет шел низко, и странно, мы совсем не слышали его звука. Словно зачарованные, мы смотрели, как мигают, приближаясь к нам, его огоньки. И вдруг по небу в нашу сторону чиркнула и рассыпалась искрами огненная нить.
Отец, в один миг столкнув нас с мамой в окоп, прыгнул вслед. Над нами с треском промелькнули сверкающие зеленые точки. Несколько минут мы сидели молча, оцепенело глядя вверх. Самолет исчез.
— Господи! — встрепенулась мама. — Славик в доме один!
Мы собирались завтракать, когда послышался рокот самолета. Выбежали на улицу. На другом берегу Ужи над противотанковым рвом снижался самолет и расстреливал работающих там людей. А днем началась бомбежка Дорогобужа. Самолеты неслись к городу на небольшой высоте, были видны кресты на крыльях. Черные клубы дыма потянулись с аэродрома. Помню, что я кричала и плакала…
И наступило утро, когда мы услышали:
— Уезжайте! Уходите! Немцы на Соловьевой переправе!..
И надо же такому случиться: в то утро у нашего крыльца стоял запряженный конь! Отца вызвали в Дорогобуж по каким-то делам военного времени, и мы с мамой волновались, вдруг он попадет в городе под бомбежку.
Мама мечется по комнатам, хватает какую-то одежду. Отец бросает с крутого обрыва в глубокий омут свое охотничье ружье и мой новенький, еще в смазке, велосипед. (Река сохранила нам эти вещи.)
На селе послышался вой. Женщина выла и причитала. Услышав это, я задрожала и заревела.
— Чем реветь, лучше найди мою карту! Она пригодится! — крикнул мне отец. И побежал в поле за коровой.
Я роюсь в бумагах, слезы застилают глаза, но я нашла эту старую, протертую по складкам до дыр, топографическую карту Смоленской губернии. (Отцовская реликвия с гражданской войны.)
От тех дорог, по которым повела нас эта карта, лишь обрывки воспоминаний.
…Первая остановка в пути. Школа в большом саду. Кто-то выносит нам воды. Родители говорят о каком-то учителе, что посадил этот сад. Кажется, это была деревня Сковородино.
…Дорога на Волочёк. Колеса вязнут в песке, пыль до верхушек сосен… Подводы, подводы, подводы… С ревом и блеянием бредет колхозное стадо… Гул самолета… Паника…
…Дождливый вечер в сумрачном еловом лесу. Дым костров стелется по земле. Крики:
— Гасите костры! Самолет!..
…Деревня Подмошье. Хозяин большого дома — степенный дед Павел. Множество  беженцев, спящих вповалку на полу. Здесь мы набираемся вшей. Мама просит отца отрезать мне косы, тот никак не соглашается:
— Рука не поднимается…
Мне моют голову керосином, косы спасены! Внук деда Павла белоголовый Палька (Павел) водит компанию ребятишек по лесу, объедаемся малиной… А беженцев в деревне становится все больше и больше. Мы едем дальше.
Теперь к нам присоединилась семья учителей Щемелининых: Сергей Иванович, Нина Федоровна и трое мальчишек. Раньше они были нашими добрыми соседями. Их старинный дом был за рекой у самого моста. В 1939 году началось переселение с хуторов. Их переселили в Слойково, земля за Ужей отошла к слойковскому колхозу. Во время войны я не раз слышала такое: «Вредительство это — переселение! Чтоб немцу бомбить было лучше…»
…Дорога по аллее из величественных «екатерининских» берез, едем по ней, едем… Такую красоту не забудешь… Но где это было, где? В каком-то лесном краю. Наверное, потому они здесь и сохранились, как и у нас на горе Крутой, у деревни Быково. Тоже лесной край. А в Усвятье только и было четыре березы у дома Щемелининых. Отец же рассказывал, что в его детстве «екатерининских» берез на большаке было много.
…Лесная деревня Пустошка, уже во Всходском районе. Вокруг деревни изгородь. При въезде в деревню нам приходится открывать ворота.
— И у нас в старину так было! — вспоминают взрослые. — Подъезжаешь к деревне — открывай ворота. Вокруг деревни изгородь, чтобы скот по лесу не разбегался. А какие же были тогда кругом леса!..
Первые встреченные нами жители Пустошки: мужичок в посконных портках, которые держались на большой деревянной пуговице, и здоровенная деваха, в ее косе была вплетена не лента, а раскрашенная стружка…
Но и в этой глухой тихой деревеньке был один страшный день, когда я снова кричала и плакала. На моих глазах два «мессершмитта», словно бумажную игрушку, испепелили маленький самолетик с красными крестами на крыльях.
Мы шли по малину: я, Фроська (дочка хозяев, в доме которых мы жили) и мальчишки Щемелинины — Аркашка и Валерка. Над лесом затарахтел «кукурузник». Санитарный самолетик был нам знаком. Целый день он сновал туда-сюда над лесом, перевозил раненых от Ельни. В Ельне шли бои.
Две большие хищные птицы вырвались из облаков и с торжествующим ревом понеслись за беззащитной птахой… Самолетик задымил и рухнул в лес. Вся деревня бегала потом на то место смотреть. Говорили, что от обгоревшего летчика осталась только верхняя часть туловища. Это была девушка. Приехавшие за ней с аэродрома летчики сказали: «Наша Маруся»…
Деревенский дурачок Егор любил по вечерам у опушки леса распевать песни. Особенно любил он одну нелепую песню, вероятно, своего сочинения.
— Конь зя-я-я-лёный по орешнику гуля-я-я-яв! — вдохновенно орал Егор.
Эхо катилось по лесу. Но в тот вечер Егор не пел свою песню. Встречая кого-нибудь, он тыкал рукою в сторону леса и возбужденно твердил:
— Мяско жарко! Мяско жарко!..
…Нашей кормилицей во всех скитаниях была корова Зорька. Теперь она кормила две семьи. Молока  хватало. Хлеб и молоко, другой еды не помню. За хлебом мы с Валеркой ходили в Буду. Когда шли по мосту через Угру, невольно вспоминалась наша Ужа, наш мост, старая смоленская дорога, возле которой так безмятежно катилось мое и Валеркино детство… Совсем-совсем недавно…
Мы узнали, что недалеко от Пустошки, в деревне Алёшино, много беженцев из Дорогобужа. Отец и Сергей Иванович отправились туда навестить своего старого знакомого Сергея Григорьевича Конокотина. (Конокотин был в 1919–1920-е годы организатором и директором Семендяевской школы.)
Наши мужчины, вернувшись из Алёшина, принесли новость: многие уже вернулись домой. Фронт остановлен на Днепре. Дорогобуж больше не бомбят, город сожжен и разрушен.
И отец решил съездить домой, глянуть, что там творится. Через три дня он вернулся. Увидев его, мы со Славкой закричали от радости: рядом с велосипедом мчался, высунув язык, наш рыжий лохматый Стоп!
Уезжая, мы спустили Стопа с цепи, уверенные, что он побежит за нами. Но пес, обрадованный необычной в это время свободой, сразу куда-то умчался. Его ведь спускали с цепи только на ночь. Напрасно мы со Славкой, глотая слезы, кричали: «Стоп! Стоп!..» И вот такая радость! Но наш Стоп теперь вздрагивает от каждого резкого громкого звука.
— В него не раз стреляли, отпугивая, да и застрелить хотели, — рассказывал кто-то отцу. — Он бойцов в дом не пускал.
Подъезжая к своему дому, отец увидел соседа Никифора. Тот старательно отдирал доски от нашего коридора. Отец, бесшумно подкатив на велосипеде, спросил:
— Что же это ты тут поделываешь, Никифор?
Никифор упал на колени:
— Ай, прости меня, Ахремыч, прости!
Эх, соседушки-соседи!..
Мы держим совет: ехать домой или нет? Против один Сергей Иванович. Сергей Иванович, как и я, панически боялся самолетов. Нет, наверное, даже больше меня, ведь он оберегал свое сокровище, своего младшенького, Витальку. А малыш был хорош! Как ангелочек: темно-русые кудри, ямочки на щечках, глазки-вишенки. Едва заслышав гул самолета, Сергей Иванович брал на руки Виталика, обнимал, стараясь закрыть его своим длинным худым телом…
Однажды Аркашка решил подшутить над отцом. Уселся на улице под окнами и стал гудеть, подражая самолету. Сергей Иванович забеспокоился, отставил в сторону кружку с молоком…
— Виталик, иди сюда!
Взяв сынишку на руки, лег с ним на пол… Мы все затихли. Аркашка продолжал гудеть… Сергей Иванович, что-то почуя, встал, глянул в окно и сказал сердито:
— Макушка видна!
…Мы едем домой! По дороге к нам присоединились наши усвятцы, Филя и Ольга Сосонкины. У них тачанка, запряженная парой добрых лошадей, они угоняли в тыл колхозное стадо и теперь возвращались домой.
Под вечер у деревни Громово мы спускаемся с высокой горы. Внизу речушка и мосток. И тут над нами начинается воздушный бой. Было всего два самолета, но они подняли такой вой, такую стрельбу, что с трудом пришлось сдерживать наших вздыбившихся лошадей!
— Филя! Бросай коней! Спасайся! — кричала Ольга.
А мы с Сергеем Ивановичем в мгновение ока очутились под мостом. Стараясь не замочить ноги, согнувшись в три погибели, Сергей Иванович прижимал к себе Виталика. Валерка подбегал к мостику и кричал нам:
— Не бойтесь! Тамар, не плачь! Они сейчас улетят! Они уже улетают!
И они улетели. Разлетелись в разные стороны, поиграв в эту страшную игру…
…Уже знакомые места: Болотово, Лукьяненки… На лугах за деревней Лукьяненки лежит сбитый немецкий самолет. Ликующие мальчишки понеслись к нему, я не пошла, вспомнилось: «Наша Маруся»…
Мне снова вспомнился тот санитарный самолетик, когда я увидела на крыше нашей Семендяевской школы большой красный крест. Это мне вспоминалось всякий раз, стоило глянуть из Староселья в сторону Семендяева, где над зеленой купой деревьев возвышалась крыша с красным крестом на белом фоне. И всякий раз тревожно было на сердце: ведь немцы бомбят госпитали…
Занятий в школе не было. Отец и мать с учениками работали на колхозных полях. У отца, как у директора школы, пока еще была броня от призыва в армию. Я тогда большей частью жила в Староселье, так как с утра все ученики Семендяевской школы выходили на работу, мы брали лен.
В нашем предполагаемом восьмом классе было много дорогобужских учеников. Я познакомилась и подружилась с Аней Повалюхиной. Мы работали вместе и надеялись, что будем вместе учиться. Наша учительница литературы Антонина Емельяновна Павлова однажды собрала старшеклассников и объявила:
— Надо организовать концерт для раненых в госпитале.
С каким рвением начали мы разучивать стихи, песни, сценки! Но концерта не было. Было слово «эвакуация», и зарево во все небо… Над нашей школой…
…А Щемелинины, вернувшись домой, скоро уехали в тыл. Не смог Сергей Иванович «сидеть на пороховой бочке». И этим отъездом спас Сергей Иванович своих сыновей. Не избежать бы Аркашке и Валерке белой нарукавной повязки с черной надписью «Polizei»… Потом, разумеется, и десятка лет заключения…
Старший из мальчишек Щемелининых, Аркадий, закончил войну летчиком. С Валеркой (он теперь единственный, кто остался из семьи Щемелининых) мы изредка обмениваемся письмами, делимся своею тоскою по родным местам. Вспоминали и деревню Пустошку. И тот санитарный самолетик…

ГЛАВА 3.
Седьмое октября 1941 года. Бабушкин дом. Толик. Нина. Немцы. В городе. Военнопленные.

Седьмое октября 1941 года… Еще днем отец и мать работали с учениками на колхозном поле, а вечером приказ: эвакуация…
Мы покидаем свой дом во второй раз. Я все оглядываюсь назад. Там, по  темному небу ветер размётывает огромное пламя. Мы знали, что горит колхозный хлеб в Староселье. И пекарня. Но не знали, что горит и моя школа…
Наша повозка медленно движется по большаку среди толпы усталых бойцов, весь день идут они от Соловьевой переправы. Идут, чтобы наутро стать военнопленными или уйти в небытие… Кто же мог тогда знать, что кольцо окружения уже смыкается! И где? Под Вязьмой!.. Ведь и мы надеялись, что уедем в тыл, надеялись!
К рассвету доехали до Дорогобужа. Улица запружена народом: бойцы, пешие, конные, повозки, машины.
В ожидании, пока в этом потоке приблизится наша повозка, я стояла с велосипедом у стены Никольской церкви. Ко мне подъехал всадник. Наклонился и спросил наигранно-весело:
— Девчушка! Куда едешь?
Но увидев, как дрогнули у меня губы, он смутился и поспешно проговорил:
— Ну, ну… Не горюй! Мы еще вернемся, вернемся!..
Мы поравнялись с домом Петуховых, дальних родственников мамы. И она сказала отцу:
— Давай завернем к Петушку, дети совсем замерзли.
Петушок, маленький юркий старичок, посылает меня на печь. Но только я сунула свои холодные руки под лежавшее там одеяло, как грохнул взрыв, и на меня посыпались кирпичи. Я скатилась на пол, где уже лежали все, кто был в комнате. Еще удар, еще…
— В окоп, в окоп! — закричал Петушок.
Мы мчались по огороду вслед за Петушком и его дочерью, а за нами бежали какие-то две женщины. Но как все успели, как успели? Невероятно… Ведь над нами уже слышался леденящий душу свист… Обрушивались, падали в окоп друг на друга. И разом, всей своей грудой тел, ощутили, как шатнуло в сторону земляные стенки окопа. Сквозь звон в ушах голос Петушка:
— Все живы? Все живы? Слава тебе, Господи!
Кто-то первым, стряхнув с себя землю, выглянул наружу и закричал:
— Ой-ё-ёй! Вот это воронка!
Край воронки был в трех шагах от окопчика… Соседнего дома не было, кругом разбросанные бревна. К нам подбежали двое мужчин:
— Смотрите, за Днепром немецкие танки!..
…Через  три дня мы возвращались домой из занятого немцами Дорогобужа. На выезде из города немецкий солдат пытается отобрать у меня велосипед. Наверное, это был финн, рыжий, мордастый, он говорил на каком-то странном протяжном языке. Его товарищ сначала стоял в стороне, попыхивая трубкой, а потом стал звать его с укоризною в голосе. И он сдался, отпустил меня. Я так крепко вцепилась в руль, что он не мог оторвать от него мои руки.
За городом мы увидели лагерь военнопленных. В поле за колючей проволокой медленно передвигались люди в шинелях. Ходили, ходили, чтобы не замерзнуть. И я вспомнила всадника. Если жив, то здесь. Но жив ли он? Ведь тогда через несколько минут в городе начался ад…
На большаке, чуть накренившись, стоял подбитый танк с красной звездой. Два танкиста лежали рядом. От их тел дорогу пересекала застывшая черная лужа. Я не могу смотреть, я зажмуриваюсь, но снова смотрю, я боюсь наступить… Ах, всадник, всадник! Как еще нескоро, как нескоро сбудутся твои слова: «Не горюй! Мы еще вернемся! Вернемся!..»

…Мне говорить о том не хочется,
Я прогоняла мысли жуткие,
Те, от которых сердце корчится,
И дрожь, и колики в желудке…

Удивительно, что именно в эти дни, дни моих мучительных воспоминаний попались мне на глаза стихи Веры Кушнир. И сразу запомнились этой болью…
При отступлении наших войск в Усвятье были взорваны все мосты через Ужу: старый мост, два новых, что еще в июне навели военные, даже мосток через речку Усвятку. И все это вблизи нашего дома! Казалось, ничего бы от дома не осталось. Но на диво уцелели даже все оконные стекла. Перед эвакуацией отец забил окна досками. Но рассыпался дощатый коридор, и была сильно повреждена крыша. В ней стоймя торчали бревна, прилетевшие от моста.
Во второй раз вернулись мы в бабушкин дом, этот благословенный бабушкин дом! В то лихолетье давший приют и свое тепло семьям трех дочерей бабушки. И еще не одному чужому сыну…
Мы вернемся в этот дом и в третий раз… Вернемся со своей коровой Зорькой, со своим псом и петухом в корзине. Вернемся из леса. В сентябре сорок третьего. Немцы успели поджечь не всю деревню, только от реки до кладбища.
Когда я подходила к нашему пепелищу, впервые в жизни качнулась у меня под ногами земля, и все поплыло перед глазами… Пепелище еще курилось, от черных головешек ползли по земле тонкие голубоватые змейки. Жалобно мяукая, подошла наша кошка с обгоревшими усами. Но тут мощный взрыв бросил нас на землю. Это наехала на мину повозка наших односельчан, они забирали бревна от взорванного моста… Радость освобождения, но боль и слезы. Это осень сорок третьего…
Гнетущие серые дни, боль и слезы — это осень сорок первого. Мы вернулись, и я не узнала Толика. Как он осунулся! А ведь прошло-то всего несколько дней…
Моего непоседливого, смешливого двоюродного брата, моего озорного друга словно подменили. Нет, он не заболел, ни на что не жаловался.
Несмотря на свой недуг (костный туберкулез), Толик был веселым и подвижным мальчиком. Катался на велосипеде, на лыжах, любил беготню и шумные игры. Но и много читал, играл в шахматы с отцом и с заезжими гостями, рисовал, писал картинки на дереве масляными красками. Помню одну, что он подарил Нине. Лунная ночь, белая хатка, в тени сада на скамеечке влюбленные.
Толик неплохо играл на гармошке, любил петь и знал много песен. Возился с голубями, у него была стайка турманов. Все усовершенствовал свою голубятню на чердаке. С увлечением занимался фотографией. К сожалению, лучшие снимки, сделанные Толиком, не сохранились.
Как-то он собрал на диване для фотографирования все свои любимые вещи. Прислонил к дивану свой подростковый велосипед. Я различаю на карточке: коробки с акварелью и тюбиками, бинокль, гармонь, портфель, футляр от фотоаппарата «Турист». Что-то есть еще, но карточка очень выцвела. Помню, он сокрушался, что позабыл поставить шашки и шахматы. И лыжи были на чердаке.
Но все эти занятия не мешали Толику общаться с деревенскими ребятами. Они же, зная о его болезни, общались с ним на равных. Редкое явление, не правда ли? Стоит ли говорить, как относятся у нас дети к больным сверстникам? А к инвалидам? В лучшем случае — это отчуждение, в лучшем случае… А мы? Часто ли мы слышали из уст своих воспитателей слово «сострадание»? «Сострадание», «милосердие» — это уже что-то близкое к «опиуму для народа»…
Нет, деревенские ребята не жалели  Толика, они его просто любили. За добрый нрав, юмор, начитанность, за его изобретательность в играх. Однажды он собрал всех сельских ребятишек и сфотографировал их. К сожалению, эта карточка попала ко мне в самом плачевном состоянии.
Позабылись имена, а я ведь знала почти всех. Теперь же узнаю только Петю Панкова, он сидит в центре группы, растянув меха своей гармони. Знаю, что исковеркала война судьбу этого славного парнишки. Да пожалуй, и всех этих мальчишек и девчонок, если даже не всех, то многих. Помню, многих из этих мальчишек Толик обожал: одного за силу и ловкость, другого за любовь к музыке, а то и просто за красоту.
— Толик тает на глазах, — шептала мне тетя Нюра. — Говорит, что немцы, наверное, убьют и его, и бабушку. Читал в газете, что они убивают больных и старых. А только я думаю, он из-за Нины страдает, ты же знаешь, как он ее любил…
Нина уехала с последней группой бойцов, покидавших село. Это была команда военных пекарей.
Пекарня, как и до войны, находилась в приделе старосельской церкви. В центральной части был клуб, где устраивались танцы. Уезжая, бойцы подожгли церковь, выполняя приказ сжигать все при отступлении. Но никто, кроме Нины, из села и не собирался уезжать. Селяне расхватывали из пекарни муку, утварь и последнюю выпечку хлеба.
Я потом, проходя мимо церкви, старалась не глядеть на эту закопченную коробку с обрушенным куполом.
Мне и по сей день помнится, какое отрадное чувство возникало в душе, стоило увидеть белеющую вдали церковь. Мы едем в гости к бабушке, и белая церковь все приближается и приближается к нам, приближается радость встречи.
— Расскажи, какие они, немцы, — попросил меня Толик, когда мы с ним уселись в спаленке. — Ты же видела их.
Видела… Насмотрелась у дома Петушка на их обоз, что тянулся по Гусинцу. Кони — битюги, такие сытые. Повозки на резиновом ходу. А нашего вороного увел немец. Мы даже и не видели. Соседка сказала. А что можно было сделать? Только идти в село просить коня, чтоб уехать…
— Ну, что же ты? Рассказывай! — услышала я голос Толика и очнулась от своих невеселых дум.
Я уже рассказала Толику о бомбежке у дома Петушка, и с какими мучениями мы выбирались через огороды, ведь вся улица была завалена рухнувшими строениями, а Толик еще не проронил ни слова. Это было странно. Ведь всегда, что-то рассказывая друг другу, мы так горячо, так шумно «сопереживали». Теперь же Толик слушал меня, словно окаменев. Выражение его лица было страдальческим, но оно не менялось.
Я разволновалась, стараясь передать отчаяние, охватившее нас, когда над головою с воем и визгом понеслись снаряды… Я снова видела, как от их разрывов то тут, то там по полю вставали седые дымки. Видела нашу опрокинутую повозку, бегущих бойцов, что отказались нам помочь… Видела, как папа бегает по полю, ловит коня. Как смог он поднять тележку, поставить на передок, удерживая при этом рвущегося из рук коня, как смог?.. А к спинке тележки еще была привязана наша корова.
Мы с ужасом смотрели на это из маленького окопчика, которых было много на этом огромном поле. Мы со Славкой тряслись в беззвучном плаче, а мама… молилась!.. (Об этом я не рассказала Толику. В наших учительских семьях о Боге старались не говорить, мало ли чего могут где-то сказать дети, ведь всякое бывало…)
Но мы снова едем, едем! Повернули на дорогу к деревне Березовке, и совсем близко разорвался снаряд. Взрывной волной нас всех расшвыряло по дороге…
— И тут мы увидели… — я перевела дух.
— Немцев? — вздрогнул Толик, словно очнувшись от сна.
— Нет, немцы еще нескоро. Мы увидели чудо! У самой дороги щель, вход в блиндаж! Скажи, разве это не чудо! А за блиндажом глубокий ров, папа коня под уздцы — и в этот ров, а мы в щель так и рухнули… Знаешь, Толь, когда разорвался снаряд, мне показалось, что моя голова медная, а по ней треснули железным молотком! Долго в ушах звенело… Потом к нам в блиндаж прибежала семья Юденичей, это учителя дорогобужские. Веселей стало. Стрельба утихла, как стемнело. Мама пошла с коровой к ближнему дому и поставила ее там в пустой хлев. Жителей нигде не было видно, наверно, все в окопах сидели.
…Словно сон видятся мне земляные стенки блиндажа, освещенные на миг каким-то тусклым светом. Что было у нас: свеча? фонарик?.. Потом темень и шуршание соломы, где  улеглись дети и женщины. Глухие удары наверху. Приглушенный разговор отца с Юденичем. Они изредка выходят наверх.
— Все от Березовки бьют…
— Что-то за Днепром горит…
— Ну вот, опять над городом «лампа» висит…
Сколько раз за время войны слышала я  такие фразы: «Опять немец лампу повесил», «самолет фонарь повесил…» Пролетал самолет, и в небе зависала ракета на парашютике, довольно далеко освещая местность. И казалось, очень долго не гасла.
Недавно в разговоре с мужем я узнала, что эта ракета называлась световою бомбою, «СБ». Бомба вспомогательного назначения. Служит для освещения местности при ночных бомбардировках, обозначает маршрут полета самолетов, места высадки десанта и т.д.
«СБ» казалась мне страшнее бомбы, бомба падает сразу! А эта высматривает, высматривает, прицеливается… Этот вспыхнувший в ночи, колеблющийся мертвенный свет нагнетал страх…
Под утро мы с мамой, поеживаясь от холода, вышли из блиндажа. Наши мужчины стояли наверху, они так и не спали. Тишина вокруг. Пахло гарью.
В предрассветном сумраке на дороге показалась группа всадников.
— Пойдем, попросим у ребят закурить, — сказал отец Юденичу.
Они подошли к дороге и услышали немецкую речь. Это была разведка.
— Представляешь, Толь, это были немцы, разведка! Папа и Юденич испугались, что их сейчас убьют, давай скорее руками показывать, как им курить хочется!
— А немцы что?
— А немцы все  спрашивают: «Зольдат никс? Никс?» Они отвечают тоже по-немецки: «Никс, никс!» Немцы дали им пачку сигарет и поехали в город. Но скоро назад проехали. Уже рассвело совсем. И покатили от Березовки машины, повозки всякие, мотоциклы! Издали казалось, едут с красным флагом, а подъехали ближе, это красное полотнище, на нем белый круг и свастика. Полотнище на ходу колышется, и свастика шевелится, как черный паук… Юденичи домой побежали, и папа пошел коня запрягать. Нашего Шарика в спину ранило, когда снаряд разорвался. Папа ему на холку тряпочки прилаживал.
Поехали в Ямщину, видим, немец нашу корову ведет! Мама к нему кинулась, что-то говорит, на меня и Славку показывает. Отдал корову! Едем дальше, и тут меня прямо затрясло от страха! У одного дома кто-то на земле лежит, а вокруг немцы кучкой стоят. У всех рукава засучены и руки по локоть в крови… Потом вижу, это свинья лежит. Там еще по дворам немцы за курами гонялись, палками их лупили. Мы поехали опять к Петушку. Может, если бы прямо домой поехали, нашего Шарика не забрали бы…
— А ты видела, ходят там городские девки по улице? — вдруг спросил Толик, и я осеклась… Я поняла, он все время думает о Нине.
— Ходят, конечно, ходят, — заспешила я, не помня даже, видела ли я в городе девушек. — Все ходят, никто не боится. Меня мама даже отпустила с Петушком за Днепр сходить. Он хотел своего друга навестить. Но в том доме было полно немцев, и они нас не впустили.
Это была правда. Но вдруг неожиданно для себя я выпалила:
— Я даже в городе двух евреек видела!
Это была ложь и не ложь. Мы уже выезжали из города, поднимаясь в гору возле какого-то кладбища, как низко-низко над горою закружил самолет. Мы бросились под деревья кладбища, но, увидев вблизи каменную сторожку, побежали туда. В сторожке сидели люди. «Мы не успеем уехать, не успеем…» — всхлипывала я. «Перестань, ты же не маленькая! — одернула меня мама. — Чего нам бояться? Папа не коммунист… Вон сколько людей остается! Видишь, даже евреечки не уехали, значит, не боятся…» В углу сторожки, прижавшись друг к другу, сидели две еврейские девушки. Как не боятся? Я ведь слышала: в листовках, что сбрасывали немцы, было написано: «Бери хворостину, гони жида в Палестину…» Как же не боятся?..
— Ходят, никто не боится. И девки ходят… — повторила я. (Замечу, что слово «девки» в наших семьях было всегда словом ласкательным. Судя по разговорам моих бабушек, и в их юности это было доброе слово.)
Толик немного оживился и попросил показать ему коробку от немецких сигарет. Долго рассматривал коричневый рисунок на ее крышке, сценку из жизни египетских фараонов, а потом попросил отдать ему эту коробку. Славке жалко было с ней расставаться, теперь у него это была единственная игрушка.
Через день в селе появился боец из команды пекарей. В плен их взяли под Вязьмой, но колонну военнопленных гнали почему-то в Дорогобуж. Ночью этому бойцу удалось бежать. В этой колонне была и Нина. После такого известия я боялась глянуть Толику в лицо. Я хорошо представляла, что сейчас рисовалось в его воображении… Почти то же самое, что и в моем…
Боец рассказал, что колонна военнопленных тянулась не на один километр, и вся дорога была устлана трупами. Немцы пристреливали всех — отстающих, слабых, раненных. И еще… Он видел, как проходившие мимо немцы выхватили из колонны двух девушек в шинелях и потащили их в кусты…
Утром Толик не встал. Спросил у моей мамы, где тетя Нюра.
— Пошла в город искать Нину, — ответила мама.
— Зря она пошла, — тихо сказал Толик.
Это были его последние слова. Мама закричала:
— Дети, дети, Толик умирает! Просите у него прощения!
Мы с братом с плачем упали на колени…
Толик засыпал… На его бледном, с правильным чертами лице стыла горестная улыбка, длинные пушистые ресницы полузакрыли глаза… Мой лучший друг детства уходил навсегда…
Вечером в дом вошли тетя Нюра и Нина. Нина окаменела на пороге, увидев брата на столе… Слезы текли у нее из закрытых глаз по грязному, чем-то измазанному лицу, свалявшиеся кудри свисали на лоб. На ней была солдатская плащ-накидка и косынка медсестры…
Наша тетушка сумела вывести из лагеря не только Нину, но и еще двух военнопленных, уверяя часовых, что один из них ее муж, а другой брат. Вряд ли ей верили, скорее тут «сработал» кусочек сала, который тетя сунула за пазуху, уходя из дома.
Многие женщины ходили в лагерь, искали своих, а выводили чужих. Но вскоре немцы стали отгонять женщин от лагеря.
Сколько же народу бродило тогда по промерзлым дорогам! Вышедшие или бежавшие из лагеря, попавшие в окружение, но не попавшие в плен. Почему-то в те дни я не слышала слова «окруженцы», говорилось только «пленные» или «бойцы». Раз за разом открывалась в доме бабушки дверь и раздавалось тихое: «Мать, поесть бы…», «Покорми, мать…» Некоторые, поев, корчились от боли, некоторые падали в обморок, одного еле отходили…
— Может, и моих сынков кто-нибудь покормит да приютит, — вздыхала бабушка.
В ночлеге военнопленным никто не отказывал. Но встречались и вышедшие из тюрьмы, не знающие, куда им приткнуться.
— Господи, сколько же народу перевернулось у нас! — вспоминала бабушка Фруза после войны.
Упомнить всех, кто тогда «перевернулся» в доме бабушки, невозможно. Помню лишь тех, кто прожил несколько дней: здоровяк-военврач и белокурая медсестра Маруся, беспрестанно курившая, говорун-хохол, который одинаково весело рассказывал, как хорошо ему, трактористу, жилось на Украине, и как глупо он попал в плен. Он был в каком-то особом подразделении с гордым названием «сталинцы». Все сдались в плен без боя. Их загнали в сарай, куда вошел немецкий офицер, смеялся и говорил по-русски: «Ну, что, сталинцы, навоевались?»
Запомнились еще два юных узбека. Мама привела их, посиневших от холода, в дом.
— Стоят, трясутся и плачут, — говорила мама. — Никто их к себе не пускает, думают, евреи…
Тогда был слух, что немцы расстреливают и хозяев, кто пустил к себе еврея. Узбеки, почти мальчики, оказались студентами-медиками, такие милые, интеллигентные…
Двое военнопленных прожили  у нас почти до нового года: еврей Метцель Александр Иванович; москвич-ополченец, на нем была форма серо-синего цвета; и парнишка из Баку Костя Козырев, раненный в плечо. Отец и Александр Иваныч, а впоследствии и Костя, ходили в Усвятье восстанавливать разрушенное в нашем доме.
Жить в доме было бы можно, но мы оставались в Староселье. Дело было в том, что жители Усвятья решили выбрать старостой моего отца. Он отказывался, отговаривался тем, что в Усвятье мы не вернемся до лета. Но вот все мы вздохнули с облегчением — в Усвятье есть староста!
Удивило только, что старостой стал Филя, по прозвищу Филяс. Человек в общем неплохой, «смирный», как у нас говорили, тихий, неторопливый, но совершенно безвольный, за что и получил кличку Филяс. Филей командовала жена. Женщина бойкая и своенравная, она не раз ставила мужа в неловкое положение, а однажды выставила его на позорище. Но об этом потом. Наши усвятские соседи говорили, что именно жена заставила Филю стать старостой.
А пленные все шли и шли. Чугунок с едой так и не сходил весь день с загнетки. По дому разносился тяжелый запах отварной конины. Зато котлеты из конины — это было объеденье! Два израненных, искалеченных коня привели к нам военнопленные. Хлеб у нас был. Правда, из подгорелого зерна, что на колхозном пожарище наскребли тетя Нюра и дядя Миша.
Наша тетушка из располневшей вальяжной смоленской модистки как-то вмиг превратилась в худую, как щепка, проворную деревенскую бабу. Невозможно было узнать в ней ту красивую даму в шляпке, с ридикюлем в руках, шествующую, словно пава.
— Девки, на мельницу! — командовала тетка.
Мы с Ниной брали мешочек с зерном и шли к соседу Петроку. У него в сенях стояла «мельница». Ее жерновами служили два чурбака, поставленные один на другой, в них были вбиты осколки от чугунков. В верхнем чурбаке было высверлено круглое отверстие, куда засыпали зерно, а в нижнем пристроен лоток, из которого высыпалась мука.
Мы вдвоем брались за ручку-шест и приводили в движение эти гремящие чурбаки. И сразу же заводили песню. Соседям это не мешало, иногда открыв дверь в сени, кто-то спрашивал, отчего мы замолчали, не поем? Муку пропускали по два-три раза.
Сколько же песен мы перепели! Эти песни были для нас как сладкий сон, который хочется досмотреть… В те дни ходили слухи, страшные слухи о людях, что рыщут по местам боев и раздевают убитых. Из уст в уста передавался рассказ: вечером женщина сняла с убитого сапоги, а ночью ей приснился сын: «Мама, у меня ноги мерзнут, зачем ты меня разула?..» Утром женщина побежала на то место и узнала сына… От этих рассказов холодело сердце, и мы уходили от них в наши песни «на мельнице».
— Эх, девки, чем я вас угощу, как закончите работу! — говорит тетка.
Мы с Ниной уже второй день чистим осточертевшие мелкие бураки. Тетя Нюра прикатила из сеней большую деревянную ступу, высыпала в нее чугунок отварной, очищенной от кожуры картошки и стала усердно долбить ее толкачем. Кажется, она подлила туда немного постного масла? Мы переглянулись, фыркнули:
— Угощенье! Картошка!..
Чем больше тетя колотила толкачем, тем больше мы хихикали:
— В ступе, наверное, ничего уже не осталось…
Но вот тетя вывалила на деревянный стол плотную серую лепешку. Принесла суровую нитку и стала разрезать этот твердый пласт на длинные полосы. Сложив полосы в большую миску, полила их постным маслом. Это было лакомство! Не верите? Попробуйте такое сделать! «Если долго мучиться, что-нибудь получится…»
В разгар нашего пиршества на пороге появился человек. Худой, заросший грязной щетиной. Его шинель была местами в рыжих подпалинах, вероятно от костров. Человек улыбнулся.
— Сережка! Александрыч! — закричали все разом.
Наши взрослые называли его Сережкой, а мы, молодежь — Сережкой-Александрычем. Он был чуть постарше Нины. Сергей Александрович Крылов свое детство провел в Староселье, где раньше его отец был дьяконом старосельской церкви. Этот дьякон был революционером! Бабушка рассказывала, что дьякон посещал сходки революционеров, что бывали в имении Котлино. Теперь об имении напоминал только ряд старых лип, что виднелся на том берегу Днепра.
До войны Сережка жил в Москве, работал таксистом. Его дом в Староселье сохранился, но там жили чужие люди. Приезжая в отпуск на родину, Сергей гостил в доме бабушки, говорил, что считает этот дом родным. Веселый, кучерявый, фасонистый, в белых брюках, он безуспешно ухаживал за Ниной. До ее видных, статных кавалеров ему было далеко.
Бабушку Фрузу Сергей называл «политически подкованной бабушкой». Она с ним часто вела беседы на разные политические темы. Получив из рук почтальона газету, бабушка тут же принималась ее читать. Как сейчас вижу ее сидящей на крыльце и цепляющей на ухо очки с черным шнурком вместо одной дужки. Бабушка называла Сережку «заядлым коммунистом».
— В отца своего пошел, в дьякона, — говорила она.
Бабушка не могла простить коммунистам две вещи: разорение храмов и колхозы. Сергей любил возиться с Толиком, фотографировать, играть в шахматы. Восхищался смекалкой и начитанностью мальчика.
Перед войной мама, я и Славка ездили в Москву в гости к сестре отца. Жители дома в Зарядье, где жила тетя Маня, с удивлением наблюдали, как по утрам в их сумрачном дворе-колодце тетя Маня и ее гости важно садятся в такси. Все в доме знали, как бедно живет большая семья Алексеевых. Гордый за свою Москву, Сергей катал нас на своем такси по городу, рассказывал о его достопримечательностях. Возил на канал Москва-Волга, в парк культуры имени Горького.
Попав под Вязьмой в окружение, он сумел избежать плена и долго, лесами, полями, обходя деревни, занятые немцами, пробирался в родные места. Народу в доме прибавилось. У нас еще жили двое тех военнопленных: Костя еще не совсем оправился от раны, Александр Иванович — еврей, куда ему деваться?.. По вечерам Костя, Александр Иванович, Нина и я резались в карты. Импульсивный Метцель возмущенно кричал:
— Нет, так играть невозможно! Она жулит, жулит! (Она — это я.)
Метцель вышагивал по кухне на своих длинных ногах в серых обмотках и горячился:
— Нельзя так сидеть, надо что-то делать! Я — инженер, я знаю немецкий! Я пойду работать к немцам!..
— Александр Иванович! Это с Вашей-то внешностью? — увещевали мы его хором. — Это же верная гибель!..
Большой неотопляемый зал в доме бабушки зимою был необитаем. Весь наш народ ютился в небольшой столовой и спаленке. Никогда не пустовало место на припеке —  широкой доске у печи. Став на припек, залезали на печь. Иногда, когда все располагались на ночлег, мама говорила:
— Сергеич, расскажи-ка нам, какие кушанья готовил ты в своем ресторане «Днепр»…
И наш шеф-повар так увлекался, описывая разные блюда, что мы кричали:
— Дядя Миша, хватит, хватит! Животы подвело!
Или бабушка скажет:
— Костя, спел бы ты нам что-нибудь веселое, хотя бы «Дом Румянцев»…
Костя снимал со стены гитару и начинал:
— Дом Румянцев славился притоном оборванцев…
И тут смеялись все «оборванцы», лежащие на кровати, на печи, на диване, на припеке, на полу…
Мы с Ниной идем развлекаться, «дурить» соседок. Надеваем шинели, ушанки. Стучимся сначала к Химе. Встретив нас в темных сенях, Хима заохала:
— Ребятки, ребятки, некуда, некуда! У меня и без вас бойцов полная хата, вас и положить негде!
— А ты нас с собой положи, — гудит басом Нина, облапив сухонькую Химу и шлепая ее по заду.
— Ошалел, окаянный, пусти, пусти! — верещит Хима.
Мы покатываемся со смеху.
— Ай, Нинка, Тамарка, вот черти!
В селе начались вечеринки. Молодость брала свое. Кавалеров было хоть отбавляй. Нашелся и гармонист: слепая беженка Нюшка. Нюшка еще и хорошо пела. Слушая ее песни, бабы вытирали слезы, да и у молодых «щипало в носу».
В это время в нашей округе бытовала фраза: «Пристал в зяти»…  Сколько молодых мужчин бродило по дорогам, скрываясь от немцев, куда им было податься? Пристав где-то в «зятья», они сразу находили себе спасение и убежище. На вечеринках в то время часто можно было услышать такую частушку:

Скоро, скоро снег растаеть,
Скоро утки поплывуть,
Скоро девочки заплачуть,
Как зяти домой пойдуть!

Нина и Настя, дочь Химы, выходя «на круг» танцевать «цыганочку», пели тоже грустные частушки. В частушках непременно были слова: «мой милёнок» и «война». Нина ходила на вечеринки в высоких, на шнуровке, ботинках, залежавшихся у бабушки Фрузы. (И у другой моей бабушки Елены хранились раньше такие же ботинки, никто из ее дочерей не хотел их носить.) К тому же Нина была одета в смешное платье — ярко-красная байка с «турецким» рисунком. Этот отрез байки раньше предназначался для халата. При свете коптилки в этом платье Нина казалась каким-то факелом. Все ее наряды остались в чемодане, брошенном где-то в лесу под Вязьмой.
— Сколько же платьев я ей нашила! — сокрушалась тетя Нюра.
Сама же Нина о своих нарядах почти не вспоминала. Но о том, чего никак нельзя вернуть, повторить, она вспоминала всю свою жизнь: о ее портфельчике, битком набитом фотографиями. В них была вся ее счастливая юность: ее родные, друзья и подруги, любимый город Смоленск, ее пединститут…
Мы идем с вечеринки, и к нам снова возвращается чувство тоскливой неопределенности. Это чувство не покидало нас всех: как мы будем жить дальше, что с нами будет?.. Да еще Александрыч: как начнет рассказывать про свою Москву, разбередит всем душу… Взяли немцы Москву или нет? Слухи были разные. Кто-то был в городе, говорил, там немцы кричали: «Москва капут! Москва капут!» Сережка никак не хотел этому верить. Однажды он сказал:
— Куда вам столько нахлебников! Пойду-ка и я «в зяти»…
И ушел в соседнюю деревню к какой-то Лушке. К нам наведывался часто.
А Костя Козырев, живя так долго у нас, естественно думал, что станет нашим зятем. Костя, судя по его внешности, был наполовину азербайджанцем. Родителей он не помнил, вместе с братом Павлом жил в детском доме. Высокий, плечистый, черноволосый, с «бархатными» восточными глазами, он нравился Нине. Но она колебалась, не говорила ни «да», ни «нет». Зато бабушка и тетя Нюра, услышав предложение Кости, решительно восстали против.
— Какое замужество в такое время? — кричали они на Нину. — А что нам твой батька скажет, когда вернется? Спросит, а вы куда смотрели?
Костя от нас ушел. К нашей соседке Варьке. Мне казалось, что Нина даже была и рада такому повороту дел. Хорошие отношения с Костей у нас не прервались. Он иногда к нам заходил. Казалось, Костя все еще на что-то надеется.
Муж московской тети Мани попал в плен на Смоленщине, совсем близко от родных мест. Но до Староселья дойти не смог, был ранен и болен. Его приютила какая-то вдова. Она же его и похоронила. Но дядя Гриша все же сумел, успел срубить ей хатку. После войны тетя Маня ездила на его могилу, видела эту хатку, встречалась с этой женщиной…
…«Скоро девочки заплачуть, как зяти домой пойдуть»… Насколько я помню, в наше Усвятье и в Староселье после войны ни один «зять» не вернулся…

ГЛАВА 7.
Партизаны. Беловцы. Немцы. Язеп.

Староселье «рама» не тревожила, лишь изредка пролетала. Партизан в селе почти не было. Мама, зная мой страх перед самолетами, часто отправляла меня в Староселье. Да и дома у нас постоянно ночевал кто-то из партизан, мое место на печи было занято. Я потом жалела (и как жалею об этом теперь!), что в то время редко бывала дома. Я могла бы видеть Дедушку (В.И. Воронченко), командира партизанского соединения, он заходил к отцу. Я могла бы познакомиться с Дусей Симоновой, секретарем райкома, она ночевала у нас. Могла бы знать еще многих партизан.
Я ни разу не видела Семена Никулина, организатора партизанского отряда в Усвятском, Быковском, Слободищенском, Семендяевском сельских советах. Отряд вошел в партизанское соединение «Дедушка». Я только часто слышала от отца: «Иду к Семену… Семен сказал…» Семен не раз заходил к нам, когда меня не было дома. После войны Семен приезжал на свою родину, в Усвятье. Был в чине гвардии майора. Заходил к нам, но я так его и не видела.
Запомнились два дня, когда я приходила домой. Не дождавшись отца, мы сели обедать. Зашел Митя Казаков из Слойкова по какому-то делу к отцу. Митя тоже был теперь в партизанском отряде. Мама усадила его с нами обедать. Митя стал рассказывать, как партизаны взрывали на железной дороге немецкий эшелон. И тут мы услышали треск пулемета над крышей. В окне мелькнула тень «рамы». Мы юркнули под печь, а Митя остался за столом, ел и продолжал свой рассказ. Мама разговаривала с ним, высунув голову из-под печи и поставив локти на пол. А мы со Славкой толкались в темноте подпечья и щипались.
В другой мой приход домой мы, дождавшись отца, поздно обедали. Снова над крышей прорычала «рама». Мы увидели ее в окне, она полетела к Слойкову. Через несколько минут над Слойковым поднялся столб дыма, горел чей-то дом. Пламя было видно всю ночь. Через день мы узнали, что сгорел дом тети Дуни.
Недавно я попросила Тоню, мою двоюродную сестру, теперь живущую в Татарии, вспомнить тот страшный для нее день. Вот что она мне написала:
«…Дело было к вечеру. Мимо нашего дома шли три женщины за водой на Ужу. На плечах пустые ведра на коромыслах. Откуда ни возьмись, пронесся над нашим домом вражий самолет, стал стрелять, видимо, приняв этих женщин за солдат с ружьями. Женщины остались живы, но от зажигательных пуль загорелась наша соломенная крыша. И сено под крышей. Дед Кузьмич вышел в хлев дать корове сена и, увидев пламя, закричал: «Горим!»
Первым делом мама бегом отвела меня и Лёню к соседям. Мы остались одни, все взрослые побежали тушить пожар. А я стояла на коленях перед иконами и молилась, чтобы не сгорел дом полностью, просила Бога, чтобы остался тот угол, где висели у нас иконы. Тушили дом всю ночь. Все старались нам помочь. Утром мама сказала, что дом сгорел весь и угол с иконами тоже…»
Вот, а я только теперь узнала, что Тоня, которая на 5 лет младше меня, еще тогда умела молиться! Правда, помнится, тетя Дуня говорила, что дед Кузьмич, ее свекор, хочет, чтобы внуки были людьми верующими. Не только верующими, а такими же работящими, каким был сам Иван Кузьмич.
А икону Божьей Матери все же спасли! Эта икона теперь в Москве, у Тониной дочери. И спасли евангелие Ивана Кузьмича, которое тетя Дуня всегда называла библией. Это ветхое евангелие хранится у Тони.
Из-за этой проклятой «рамы» мы всегда переживали за отца, пока его не было дома. Он постоянно уходил то в Волково, то в Киселево, Кузьмино, то в Пески. Ведь в его обязанности входило обеспечение партизан продовольствием, отец был избран председателем Усвятского сельского совета. Население собирало для партизан хлеб, картофель, овес, одежду, холсты. Но приходилось и отбирать коров. Это для отца был тяжкий крест… Как уговорить, убедить хозяйку отдать кормилицу своей семьи?!.
Случалось и другое, тоже горькое… Извечная беда российская — пьянство… Это было в деревне Пески. Отец зашел к партизанам узнать, привезли или нет им картошку. И увидел картину: четверо пьяных партизан гонят самогонку.
— Что же это вы, черти, делаете? Люди вам свое последнее отдают, а вы…
Его схватили за горло. И, наверное, задушили бы, но вошедшие в тот момент женщины, что привезли картошку, с криком набросились на пьяных:
— Мы своего Ахремыча в обиду не дадим!
— Всем «колхозом» на них навалились, — рассказывал отец, — оттащили прочь, а то они меня прикончили бы спьяну.
Не знаю, по пьянке, или по неосторожности в Песках взорвался и сгорел дом, там партизаны сушили порох. Не помню, сколько человек там погибло, знаю, что погибла моя одноклассница, Нюра Ходакова, это был ее дом…
В Усвятье, в доме Булыниных, по-уличному Ярыгиных, партизаны устроили пьянку, заскандалили и застрелили нашего участкового милиционера Никитку Квасенкова. У меня мороз пробегал по коже, когда рассказывали:
— Никитка всю ночь под крыльцом у Ярыгиных хрипел, голову ему прострелили…
Накануне Никитка расстрелял какого-то старосту на льду реки Ужи. Жена старосты бегала, искала мужа, говорили, ей сказала жена Никитки:
— Иди, он на льду валяется…
От всего этого ужаса я снова убегала в Староселье. Там была Нина, были книги. Иногда забегал суматошный Александрыч, Сережка Крылов. Однажды зашел Костя Козырев, в новой военной форме, все смотрел на Нину своими зовущими восточными глазами. Заскочила как-то медсестра Маруся, все также беспрестанно курившая. Ее фамилию мы не знали.
Но весною в Староселье появились конники из корпуса генерала Белова, прорвавшегося в наш край через линию фронта. Я смотрела на их добрых лошадок с тайным желанием: хоть бы раз в жизни мне прокатиться в седле! Непременно попрошу об этом рыжеволосого беловца, лейтенанта Крапивина, что так настойчиво ухаживает за Ниной. Или его ординарца, узбека Алиева Гози. Такой маленький веселый человечек этот Гози!
Но лейтенант этот появляется  у нас поздно вечером и без коня. Потом до полночи стоит с Ниной у калитки. А я маюсь, сидя поблизости на пеньке. Нам строго-настрого приказано возвращаться домой вместе. Не сбылась моя мечта, не довелось прокатиться в седле…
Был май, и уже отцветали сады. Странным образом связаны в моей памяти цветущие сады и уход партизан. Несопоставимо вроде бы по времени! Сады цветут в мае, партизаны отступили в леса в начале июня сорок второго. Но до сих пор, как только я вижу цветущий сад, ко мне приходит одна и та же мысль: «Сады цвели, когда уходили партизаны…»
Наверное, это чувство укоренилось во мне оттого, что в те майские дни словно что-то страшное проглядывало сквозь этот нежный бело-розовый туман… Видимо, тогда уже складывалась обстановка, предвещавшая гибель партизан… Сейчас возле нашей унылой серой девятиэтажки буйно цветут сады, оставшиеся от частных домов. Смотрю в окно на это великолепие — и снова: «Сады цвели, когда уходили партизаны…»
Теплым солнечным днем мы с Ниной отправились за село, в овраг, нарубить кольев для тына. На полянке увидели ландыши. Радуясь, их собирали. Напевали, вспоминали Красный Бор, лес под Смоленском, где мы были на открытии Ворошиловских лагерей. Развеселились, перепели все любимые песни. Над нами пронеслась «рама», испортила же настроение, чертова рогоза!
Когда с вязанками кольев на плечах и букетиками ландышей в руках  мы подходили к дому, то встретили всадников — лейтенанта и его ординарца. Нина поспешно стала прикрывать косынкой разорванное на плече платье. Мое сердце забилось: эх, сейчас я попрошу коня, прокачусь в седле, вот случай! Но беловцы, видимо, спешили, были озабочены. Вечером лейтенант Крапивин к нам не пришел. Не пришел он и в последующие дни…
Мы собирались ужинать, когда за окном мелькнули мой отец, мама, Славик… И корова Зорька… Что такое, что случилось?
— Немцы! Немцы наступают! — были первые слова отца. — Мы обедаем и видим в окно: по большаку бежит мой секретарь Шурка Кузнецов, а от Слойкова движется танк…
— А я всю посуду в печь сунула, — говорит мама. — Живы останемся, хоть посуда у нас будет, дом-то наш, конечно, сожгут… Схватили мы корову и побежали по лугу вдоль речки Усвятки, а там во рву, напротив улицы Рачевки, убитые лежат, много… Что за люди, кто их расстрелял? (Этого мы так и не узнали.)
В ту ночь я не спала. Я просидела у окна кухни, глядя на облитый лунным светом сад. Казалось, вот-вот я что-то услышу. Но тишина, тишина стояла вокруг. До сих пор мне кажется, что я смотрела на цветущий сад… А утром началось…
Я не кричала, не плакала, я, окаменев, смотрела вместе со всеми, как два самолета долбили мое село. С ревом делали виражи, входили в пике, и снова село исчезало в клубах зловещего красного дыма… Одновременно были слышны залпы из миномета. Подошла несчастная беженка Устюжка, потерявшая разум в своих скитаниях, кричала, всплескивая руками:
— Ай! Ай! Конец света! Пыль да дым! Пыль да дым!
…Моя усвятская подруга Валя Головкина рассказывала: «Маша Солодкова не успела в окоп, снаряд упал рядом — и ее наповал! Второй  снаряд подхватил ее тело и ударил о фронтон ее дома. Долго было пятно на фронтоне, будто Иисус Христос распятый… Машу в клочья разнесло… Собрали в мешок куски… Даже в речушке находили кисти рук… Четыре девочки у Маши остались: Нина, Валя, Тоня и Римма…»
Сейчас на Усвятском кладбище лежит плита с надписью: «Тише птицы, не шумите, нашу маму не будите». (В 2000 году я побывала в родном селе. Местных жителей почти не осталось, все приезжие. Нет никого, кто помнил бы тот июньский день 42-го года, начало трагедии партизанского отряда… Цепкими кустарниками заросло кладбище, над их мелкими розовыми и желтыми цветочками кружились пчелы. И вдруг до боли знакомая старая липа! На ее уже засыхающей верхушке стояла пара: аист щелкал клювом и что-то лопотал, лопотал своей подружке… «Тише птицы, не шумите… Нашу маму не будите…»)
Не верилось, не верилось, что совсем недавно мы с Ниной, собирая ландыши, распевали: «Девушки, гляньте, девушки, утрите слезы, едут по полю герои, эх, да Красной армии герои…» Дурным сном казались все эти серо-зеленые фигуры, снующие взад-вперед возле крыльца бабушкиного дома. Мы все были в каком-то тупом оцепенении. Только одна мысль изредка передавалась шепотом: «Как-то там наши в лесу?..» С партизанами из села ушли все мужчины, даже мальчишки. Старые мужчины скоро вернулись. Наш дядя Миша, всю свою жизнь проведший возле горячей плиты, еле пережил одну ночь в лесу. Сразу всех мужчин и девчат из села немцы забрали и погнали на какие-то оборонительные работы. Но  наша героическая тетка сумела отстоять своего шеф-повара, привела его домой и отправила в амбар, приказав сидеть там и не высовываться.
В эти дни мы с Ниной лежали в яме. Именно лежали, сидеть там можно было только скрючившись. Эту длинную узкую яму Нина стала копать еще во время бомбежки Усвятья. Я подумала, что она сошла с ума.
— Зачем ты это делаешь? — крикнула я, подбегая.
Яма меня испугала. Словно могила.
— Пригодится, — сказала Нина.
И пряча от меня глаза, продолжая копать, она вдруг запела:

Сухой бы я корочкой питалась,
Холодную б воду я пила,
Только немцы бы промчались
Мимо нашего села…

Мы лежим в яме, прислушиваясь к каждому звуку. Яма устлана досками и тряпьем. Сверху на жердях гора хвороста и разного мусора. Вход закрывает засохшая сломанная вишня. Шепот у входа:
— Девки, на солнышко, немцы куда-то уехали…
Ночами мы вылезали, топтались возле своего убежища, согреваясь, приседали, махали руками.
Однажды мы услышали плеск воды и звон тазика. Рядом с ямой мылся, несомненно, немец. Он блаженно фыркал. Потом шумно плюхнулась на землю вода, и тоненькая струйка потекла в наше логово. Хорошо, что он не вылил воду на кучу хвороста, а то мы вскрикнули бы от неожиданности! Голос мамы:
— Девки, придется выходить! Немцы шастают по саду. Найдут вас, плохо будет…
Немцы вытаращили глаза, когда мы появились на крыльце. Мило улыбаясь, мы сказали «гутэн моргэн» и прошествовали в амбар. Этот «парад-але» мы репетировали возле ямы, отряхиваясь и разглаживая руками измятую одежду.
Немцы потом спросили, откуда мы появились.
— Аус Усвятье, — ответили мы, указывая рукою вдаль.
Немцев в доме было трое: лейтенант, его ординарец и шофер. Лейтенант — белобрысый юнец с прилизанными напомаженными волосами. Всячески подчеркивал, что он культурный человек. Утром, встречаясь со всеми нами, он приторным голосом тянул:
— M-o-o-orgen.
Нельзя же было не ответить. Но и тут мы с Ниной нашли себе забаву. Очень вежливо и протяжно отвечали:
— Мо-о-о-рда.
Чуть проглатывая последний слог. Когда по радио гремели немецкие марши, лейтенант открывал дверь из зала и кричал нам:
— Гут дойче мюзик? Гут?
— Гут, гут! — отвечала ему тетя Нюра, добавляя: — Отвяжись, худая жисть!
Возле нашей калитки стояла открытая машина на гусеницах. Утром немцы уезжали на облаву. По всем ближним лесам шли облавы на партизан. Вечером немцы являлись грязные и усталые. Мы дожидались момента, когда на крыльцо выйдет с аккордеоном Жорж, шофер, голубоглазый красивый блондин. Он начинал песню: «Heimat, liebe Heimat…» (Родина, милая родина…) (Совсем недавно я услышала эту песню в радиопередаче «Немецкая волна». Песня называлась «Волны Балтийского моря».) Если поблизости была Нина, Жорж непременно пел: «Wer das Scheiden hat erfunden, hat an Liebe nie gedacht…» (Кто придумал расставанье, не подумал о любви…) Песня эта пелась на мотив нашей «Из-за острова на стрежень…» Жорж пел, а мы терпеливо ждали. Когда песни кончались, осторожно заводили разговор, как, мол, сегодня прошел у них день, все ли было спокойно?.. Жорж неплохо говорил по-польски.
— Сегодня мы нашли в лесу трех партизан, — говорил Жорж. — Отвезли в город… (Я не могу воспроизвести его слова по-польски.)
— Сегодня к нам вышли партизаны сами, пять человек…
— Сегодня поймали трех мужчин и двух женщин. Одна женщина молодая, другая старая. Старая стреляла в нас… Ее убили…
С замиранием сердца слушали мы это, вот-вот Жорж скажет, что там был бородатый старик… Отцу шел сорок второй год, а борода, что он себе отрастил, была почему-то седою.
Иногда к маме заходила Катя Гуркова, жена председателя Слойковского колхоза Михаила Гуркова, друга моего отца. Катя шептала:
— Ничего… Ни слуху, ни духу… Живы ли они?
Михаил Гурков тоже был в лесу. Уходя, он и отец сказали, что пойдут к леснику Савке. Катя откуда-то узнала, что лесник Савка зарезал для партизан свинью, но приготовить ее они не успели, только разложили костер, нагрянули немцы. Хату Савки сожгли.
Пришла какая-то женщина и рассказала, что мать Шурки Кузнецова ходит, ищет, где расстреляли ее сына. Женщина рассказывала и плакала. А я, похолодев от страха, думала о том, какое же горе пришло в аккуратный новый домик за мостом, у курганов. Этим домиком я любовалась, возле него был палисадник с яркими цветочками, чего на селе у нас ни у кого не было. Кузнецовых все называли Дорожниковыми, отец Шурки был дорожным мастером, человеком интеллигентным, работящим и всеми уважаемым.
Шурка, Шурка… Шебутной веселый парнишка с льняным чубчиком. Приводил ко мне на елку своих младших сестренок… Почему он не ушел, не скрылся? Кто выдал его, секретаря сельского совета, комсомольца? Ведь кто-то же выдал?! Гады, гады…
Однажды к нам прибежал низенький неопрятный мужичонка и бросился к лейтенанту:
— Пан! Пан! Там партизаны! Пять человек, одна винтовка. Вот, этот мальчик видел…
С ним был мальчишка.
— Нин, кто это? — с ужасом спросила я.
— Это Язеп, из Маркова, — сквозь зубы процедила Нина. — А это Женька…
Машина с немцами рванула с места. Скоро мы услышали выстрелы. Машина вернулась. В кузове сидели четверо мужчин с поднятыми вверх руками, грязные, измученные. Их повезли в город. Убитый остался лежать за селом. Приснятся ли когда-нибудь мальчишке по имени Женька те люди, что попросили у него принести хлеба?..
Неожиданно прекратив облавы на партизан, немцы уехали из Староселья. Последним из дома выходил Жорж. Сказав нам всем «до свидания», он вдруг повернулся к Нине:
— Выйдешь за меня замуж после войны?
Нина опешила, и мы все смотрели обалдело. Не дождавшись ответа, Жорж побежал к машине. С десяток машин уже пылили по дороге.
— Господи, твоя воля! — вырвалось почему-то у Нины это бабушкино присловье. — Этого мне еще не хватало…
Так вот почему Жорж не раз принимался нам говорить, что приедет сюда после войны, обязательно приедет. Говорил, что в Вязьме будет строиться большой автомобильный завод, и он будет там работать. А не поляк ли он, этот Жорж Шимма? Почему он так обрадовался, когда узнал, что у Нины польская фамилия — Леонович? И откуда нам знать, хорошо ли, плохо ли он говорил по-польски? Мы даже не спросили, откуда он знает польский.
Улеглась на дороге пыль, в селе наступила тишина.
— Девки, воды мало, — говорит мама.
Мы с Ниной, словно обрадовавшись этому, хватаем ведра, коромысла и весело бежим к колодцу. Дядя Миша вышел из амбара и с видимым удовольствием курит на крыльце.

ГЛАВА 8.
Сережка Крылов. Предатели. Расстрелы. «Бог шельму метит». Друнда. Наш дом.

Как только немецкие машины скрылись вдали, к нам прибежала Катя Гуркова:
— Надо идти за нашими ребятами, они там с голоду, говорят, опухли. Я знаю, где их искать…
Поздно вечером мама привела отца. Он еле передвигал ноги. Лицо багровое, изъеденное комарами. Горестная тишина повисла в большом доме бабушки. Мы с Ниной долго не спали. Полная луна светила в окно спаленки, и это усиливало тревогу.
Тихий стук в стекло. Мы вскочили. Под окном стоял Сережка. Закрывая за ним окно, Нина вдруг охнула:
— Смотрите, смотрите!
Освещенный яркой луной, стоял недалеко от дома сельский парень, полицейский. За плечами у него была винтовка. Чуть наклонившись, он всматривался во что-то на земле, и мы сразу все поняли. На густой траве, серебрящейся от обильной в ту ночь росы, тянулся к нашему окну длинный мокрый след…
— Завтра меня возьмут, — сказал Сережка. — И деваться некуда…
Днем отец и Сережка маялись в доме, прислушиваясь, не залают ли во дворе собаки, Трезор и наш Стоп. Был наготове открыт пол в спальне, а из подполья был замаскированный выход в огород и сад. Эту работу проделал наш слабосильный дядя Миша в то время, когда немцы уезжали на облаву.
— Как крот копался, — с гордостью повторял он не раз. — Метро легче строили!
Но потом отец придумал новое убежище, о котором трудно было и догадаться. Под двускатной крышей крыльца было большое пространство, где свободно могли лежать два человека. Но чтобы туда проникнуть, пришлось в сенях под крышей проделать лаз. Наши мужчины отправлялись туда на ночь, а вход мы закрывали доской. Когда они ворочались в этом «домике», то «пол» под ними поскрипывал. Но зато им был слышен каждый звук возле дома.
Однажды, когда наши бедолаги уже забрались на ночлег, мы услышали свистящий шепот тети Нюры:
— Где наши девки? Девки, скорее на крыльцо, там немцы пришли и сели. Уведите их куда-нибудь, вдруг наши ребята раскашляются, они же насквозь простужены…
Мы с Ниной вылетели на крыльцо.
— Guten Abend! Bitte, kommt herein!
Два немолодых грязноватых немца ошарашенно уставились на нас. С неба они, что ли, свалились, ведь в селе немцев нет! Так, идти в дом они не хотят, мы приглашаем их пройти в сад. Ответ:
— Kein Apfel dort…
Вот черти, откуда они знают, что в саду нет яблок? Тогда мы приглашаем их прогуляться по улице. И spazieren они, эти морды, не желают! Даже красота Нины не возымела должного действия! Никаких в таком случае: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет?» Только ухмыльнулись на приглашение:
— Keine Zeit…
Интересно, времени у них, видите ли, нет, а расселись тут! И чего это они все шеи свои вытягивают, словно к чему-то прислушиваются?.. Не Язеп ли их прислал? Мне становится нехорошо. Запас немецких слов подходит к концу…
— Wie kennen viele deutsche Lieder! (Мы знаем много немецких песен!) — торжественно провозгласила я.
Немцы не выразили по этому поводу особого восторга, лишь одобрительно кивнули. Viele Lieder — это было громко сказано. Мы знали лишь два-три куплета из тех песен, что часто пел Жорж. Мне нравился один припев: «Es geht alles vorüber, es geht alles vorbei, nach einem Dezember, folgt wieder ein Mai»! Я даже сделала его «вольный» перевод: «Все проходит, проходит, все проходит и знай: декабрь на исходе, наступит и май!» Я лихорадочно соображала, а что дальше, когда мы споем эти два-три куплета? А-а, вот… Я спою им стихотворение Гейне «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten», оно длинное и буду петь таким заунывным тоном, что они, может, не выдержат, сбегут! Они и так уже смотрят на нас, как на дурочек. А пока я лихо выкрикнула:
— Es geht alles vorüber!..
Немцы даже вздрогнули и сразу беспокойно заерзали, завертели головами, словно не слушали меня.
— Es geht alles vorbei… — тоненьким от волнения голоском подхватила Нина.
В этот момент на улице послышался треск мотоцикла. Немцы сорвались с крыльца и побежали к калитке, гулко топая по дорожке своими коваными сапогами…
О, этот железный немецкий сапог, как помнится его след на наших дорогах! Словно перевернутые шляпками вниз, гвозди ставили клеймо на эту землю, не в силах в нее вонзиться…
Через день, встретив Нину, тот самый полицейский, сказал:
— Мы знаем, что Сережка у вас. Нехай сам выходит, а то хату спалим. А если откажется у нас служить, ему — капут! Так и передай!
И Сережка вышел. Вернулся уже с повязкой полицая на рукаве. Но я этого не увидела. В тот же день мы все ушли в Усвятье: мама и брат днем, отец и я ночью. Бабушка потом рассказывала нам о Сережке:
— Говорит он мне: «Львовна, посмотрите, кем стал «заядлый коммунист»! Жить захотелось ему! Захотелось дожить до нашей победы…» Так и сказал — «до нашей победы»… А сам, как побитая собака. Говорит: «не прогоните меня теперь, Львовна»? Я, глядя на него, заплакала.
Сергей остался жить у бабушки.
Глубокой ночью мы с отцом вошли в свое село. И сразу же, у первого дома наткнулись на вышедшую за угол по нужде женщину. (Нужных заведений тогда в селе не было и в помине.)
— Ай, никак Ахремыч? — словно обрадовалась баба. — Домой, значит, вернулся, Ахремыч?..
— Завтра вся деревня об этом будет знать, — сказал мне отец, когда мы отошли.
Наутро к нам пришли с обыском. Полицейских прислал Друнда, ставший теперь волостным старшиной. Мама нарочно услала меня в огород, чтобы я не видела этого.
Но что можно было искать в нашем пустом доме! Одного полицейского я запомнила — Захар Хохлов. Кто-то нам рассказал, что когда отец проводил в деревне Волково собрание по сбору продовольствия партизанам, то в том же доме под полом сидел отец этого Захара, Матвей Хохлов, волостной старшина из деревни Слобода.
В 1985 году (это было уже в Орле) я читала отцу газету, он плохо видел. Это была статья «Разоблачение» в газете «Известия». О судебном процессе над карателями в г. Смоленске. В списке карателей был Захар Хохлов, вот сколько лет удавалось ему скрываться!
И мы с отцом вспомнили один день, летний день сорок второго… Тот день, когда Друнда, раздувшийся от важности своего положения, повез отца в Дорогобуж на расправу, тот день был для нас самым страшным из всех дней войны. Невыносимо мучительно тянулось время. Мы даже не разговаривали друг с другом. Надежды на возвращение отца не было. Мама порою тайком от нас молилась в спальне.
С полудня мы уже не сходили с крыльца, молча смотрели на дорогу. Под вечер увидели быстро семенящую по большаку Степоху Казакову. Она неотрывно смотрела в нашу сторону. Оборвалось сердце: Степоха несет нам какую-то весть… Едва вбежав на мост, Степанида замахала нам рукою и закричала:
— Ивановна, не горюйте! Отпустили его, отпустили! Домой идет!
И с улыбкой засеменила дальше.
Отец жив… Его не отправили ни в первый номер, ни в номер второй… (Один из номеров был камерой смертников.) Отца отпустили… Да не перепутала ли чего глухая Степанида?.. Мы поверили в это чудо только тогда, когда увидели отца. Затаив дыхание, слушали:
— Это в самом деле чудо, что Бишлера не было в городе, уехал куда-то со своими карателями. Привели меня на допрос к начальнику полиции. Смотрю на него и глазам не верю, это же партизан Амицинский! Помните, он у нас ночевал. Улыбается: «Ну, товарищ Русаков, расскажите, как партизанили?» И я ему в ответ: «А так же, как и вы, товарищ Амицинский…» Тут он вызывает нашего Друнду и на него: «Ты кого сюда привез? Учителя? А кто твоих детей учить будет?» Да еще пригрозил, что повесит его за ноги, если он еще раз меня тронет! Вот уж Друнда теперь озлобится…
Но нам сейчас не хочется, не хочется думать о Друнде… И теперь, через много-много лет видится мне радостное личико бегущей по мосту Степохи Казаковой. Царствие тебе небесное, добрая душа!
Теперь каждый день приносил какое-либо страшное известие. Из Усвятья увезли куда-то семью цыган Маразевских. Эти цыгане жили здесь с давних пор, еще до революции. Расстреляли безумную девочку Лидочку Головкину из Слойкова… Но мелькнула и одна радостная весть: из-под расстрела ушел наш добрый знакомый, родственник Щемелининых, Игнат Сергеевич Козлов. Засыпал глаза солью своим палачам! Но снова тревога, а удастся ли ему теперь скрыться?..
В городе все шли и шли расстрелы. Теперь облавы на партизан были уже далеко от нас, в Кучеровских лесах. Партизанам предлагалась служба в полиции, за отказ — смерть. Расстреливали деревенских коммунистов и активистов, и этих расстрелов было бы гораздо меньше, если бы не свои гнусные люди.
Михаил Гурков зашел в один дом, где сидела за столом компания знакомых мужиков.
— О, Мишка пришел! Садись, Мишка, с нами, садись!
Усадили, поднесли самогонки и схватили, связали… Повезли в город…
Вспоминает моя двоюродная сестра Тоня: «Мы пилили дрова, когда к нам подбежала очень испуганная женщина, сказала, что ее ищут и хотят расстрелять. Она убежала из дома раздетая, просила дать ей что-то надеть и никому не говорить, что ее видели. Мама дала ей платок и еще какую-то одежду и сказала, чтобы она на дорогу не выходила, а шла дворами и через ров. Но потом все говорили, что ее нашли и расстреляли…» Это была слойковская стахановка, Илларионова. И расстреливали ее свои же, знакомые ей люди, два усвятских парня, своя мразь… Рассказывали: «Очень уж она кричала, плакала, просила помиловать…»
Встретившийся маме усвятский мужичок сиял:
— Я сейчас своего сыночка в немецкую армию определил! Вместе с его дружком, Витькой, отвез в город.
Он, наверное, уже видел своего любимого сыночка, которого он всегда называл только ласкательным именем, по меньшей мере, обер-лейтенантом.
— Форму им немецкую сразу дали, — радовался счастливый отец. — И оружие!
Дали, дали сыночку и форму, и оружие, и послали расстреливать… Дружок его, Витька, рассказывал:
— Первое время не могли… Все кишки у нас выворачивало… Нам говорят, ничего, привыкнете. Теперь ничего…
На селе говорили, что мать одного из них застирывает на реке окровавленную одежду… Я не называю фамилий этих парней, хотя все данные о них давно известны и опубликованы. Живы их дети, внуки, надо ли им знать (если они не знали), какой кровавый след тянется за их отцом или дедом?

…Когда боялась вспоминать о том,
Когда смущали мысли страшные,
Вдали виднелся темный холм с крестом
И Божий Сын с грехами нашими…
(Вера Кушнир)

Возвращаюсь к статье «Разоблачение» в газете «Известия» от 27 марта 1985 года, суд над карателями в Смоленске. На личном счету карателей Хохлова, Бойко и Кувичко десятки жертв. Привожу выдержки из текста статьи: «Главари карательных рот Бойко и Хохлов, бишлеровский взводный Кувичко, пользуясь отсутствием к тому времени точных и всесторонне проверенных данных, разыграли из себя рядовых, что называется, подневольных пособников. В соответствии с этим и были осуждены на различные сроки, а в 1955 году по амнистии были освобождены от дальнейшего отбытия наказания».
Свобода! Казалось, живи и радуйся, все обошлось. Ан, нет! Зачесалось…
Текст из газеты: «Самое опасное — позади, решили бывшие каратели. И вновь стали проявлять забытые было наглость и цинизм.
Бойко удалось благодаря беспечности должностных лиц получить медали «За победу над Германией» и «20 лет победы в Великой Отечественной войне». Хохлов на удивление просто добился, что ему вручили медаль «Ветеран труда». Рекорд же наглости и цинизма установил Кувичко (и опять не без ротозейства со стороны официальных лиц). Выдавая себя за командира партизанского отряда, действовавшего на Смоленщине, он не только выхлопотал медаль «За победу над Германией», но и купил в военторге целый набор орденских планок. И ходил бывший палач с колодками, утверждающими, что он «награжден» двумя орденами Красной Звезды, орденом Красного Знамени и многими медалями…»
Да ведь и теперь случается, что вот такие «подневольные пособники» карателей лезут если не в орденоносцы, так в партизаны, а то и в инвалиды Отечественной войны. Не раз случалось мне читать публикации, подобные той, в газете «Известия».
А вот еще!.. Словно тараканы, полезли из всех щелей «узники» фашистской неволи… Недавно в местной газете «Орловские новости» работники собеса жаловались, что их буквально завалили заявлениями и справками лжеузники и лжесвидетели. Приводился пример одного заявления. «Узник» утверждал, что находился в фашистской неволе с 1945 по 1946 год.
В нашем доме проживает особа, к имени которой жильцы дома с иронией стали прибавлять слово «узница». Местные жители знают, где была эта «узница» во время войны. Одно время она даже гордилась своим умением найти столько свидетелей. (Какое тут уменье! Уж очень живучи людишки, падкие на деньги, они не переводятся. Тараканов можно вывести, а эта порода неистребима.) Наша «узница» однажды похвасталась во дворе, что будет получать «евро». И тогда одна бабушка, старожил нашего дома, сказала ей:
— Не евро ты будешь получать, а чужие слезы. И не забудь, Бог шельму метит…
«Бог шельму метит», — не раз слышала я от нашей бабушки Фрузы, когда открывалось чье-то шельмование. А недавно я услышала еще одно выражение бабушки «вершить бедою», не ожидала, что теперь кто-то может так сказать. В моем понятии то, о чем я расскажу, просто чудовищно, хотя речь идет не о войне.
Иду со своей знакомой. Встречается ее подруга. Речь у них заходит о племяннике подруги, который хорошо преуспевает в бизнесе.
— А все еще ветер в голове, — смеется подруга, — знаешь, чего отчудил, «нарисовал» себе инвалидскую книжку, что-то подклеил, подписал, ну, ради хохмы, а кондукторы не замечают! Вот он и ездит с этим, сидит и ждет, пока кондуктор сильно разгавкается, чего, мол, билет не берешь или места не уступаешь, тут он и достает это «удостоверение»! И представь себе, бывает, кондукторы даже извиняются…
(Да, гавкающий кондуктор — это нам привычно, это наша горькая явь, а вот кондуктор извиняющийся — это уже «представь себе»…)
Моя знакомая в волнении схватила свою подругу за руки:
— Боже мой, скажи ему, чтобы он больше этого не делал! Он же бедою вершит!
— Какою бедою? — рассмеялась подруга. — Привлекут, что ли, за это?
— Да причем тут привлекут, — продолжала волноваться моя знакомая. — Он же с огнем играет! От таких шуточек можно и стать инвалидом…
— Да тьфу на тебя! — подруга даже изменилась в лице.
Признаться, и у меня по спине пробежали мурашки. Вспомнилось бабушкино: «Больным скажешься — больным и окажешься…» Все же моя знакомая убедила свою подругу поговорить с ее племянником-«хохмачем»…
«Бог шельму метит», «чужое взять — свое потерять», «отольются волку овечкины слезки»… Не зря, наверное, зовется такое народной мудростью?
После войны в соседней деревне умирал от чахотки молодой красивый парень. Как его только не лечили — и собачьим жиром, и в Москву возили, все было бесполезно. По этому поводу говорили:
— Это ему за тех евреек, учительниц, что он расстрелял… (Кажется, эти сестры, учительницы, работали в деревне Белавке.)
— Бога люди забыли, вот совесть и потеряли, — сокрушалась бабушка Фруза, когда заходил разговор, откуда у нас столько предателей. Одни предают, чтобы выслужиться перед немцами, но есть и те, что делают это просто так, словно от нечего делать!
…Лето 1943 года. На другом берегу реки движется немецкая повозка. На повозке немец и усвятская баба, едут за фуражом в деревню Недники. (Мы с мамой полем грядки, сидим на корточках, нас не видно за тыном.) Баба дергает немца за рукав, указывая на наш дом:
— Пан, гляди, пан, вот тут у нас коммунист живет!
Немец сидел, погруженный в какие-то свои думы, и даже не обернулся.
Я была поражена:
— Мам, да что она говорит! Ведь все кругом знают, что папа не коммунист! Что мы сделали этой Ганне?..
— А ничего, кроме добра, — говорила мама. — Знаешь такую поговорку: «Делай людям добро — и наживешь себе врагов?» Вот это как раз такой случай. Злому человеку всегда поперек горла тот, кто добро делает…
Другой эпизод. Это уже лето 1950 года. Мы построили новый дом. От нашего сада и рощи не осталось и следа. И вокруг дома мама насеяла много цветов. Она называла их «елочками» за нежные листочки, напоминавшие еловые лапки. Красные, розовые, белые цветочки на длинных тонких ножках покачивались от ветерка, и тогда казалось, что возле дома колышется разноцветное море. Мы с мамой полем грядки. На другом берегу дребезжит телега. На телеге два мужика, смотрят на наш дом. Один другому:
— Ты глянь, скока цвятов насадили, во помещики, мать их так, цвяты им нада!
— Ну, вот, — рассмеялась мама. — При немцах мы — коммунисты, а у своих — помещики, что за народ у нас: и смех, и грех!
Ах, если бы только смех!..
Чем еще запомнилось мне лето 1942-го? Делили луга на покос. Поделенные участки стали называть «полосками». Вот жаль, не могу теперь сказать, какая часть земельных угодий отводилась старшине, старосте, полицейским, а затем всем прочим. Но что хорошо помнится: самые худшие «полоски» достались нашей семье и семье Проси Пульневой, как «неблагонадежным», а также и цыганам, пока их не забрали.
Прося Пульнева, по уличному Бабичёва, до войны была председателем Усвятского сельсовета. Ее, члена партии, Друнда немцам не выдал. Об этом на селе говорили так: «Друнда Просю в живых оставил, чтоб она его защитила, когда наши придут». Друнда уже поговаривал, что и моего отца он спас, а то бы его расстреляли. А сам уже готовил план, как же отца доконать, два раза ему это не удалось…
Не один раз моему отцу задавали вопрос: «Почему ты не в партии?» Кто-то из райкомовцев даже дал ему прозвище «беспартийный коммунист». Отец отвечал всем одинаково, было ли то в райкоме партии или в кругу друзей и знакомых. Отвечал совершенно искренне:
— Вступишь в партии — и жди тогда, что тебя в другую школу перебросят. Или отправят какой-нибудь отсталый колхоз поднимать. Уже не откажешься! А я в Усвятье родился, в Усвятье и сгодился. И век свой хочу в Усвятье дожить…
Но лежит мой отец в орловской земле. Рядом с мамой. На их могилах горстка земли из Усвятья… С могилы Славика…
Мы часто задавали себе вопрос, чего добивался Друнда, что ему от нас было нужно? Пришли к выводу: наш дом! И теперь, вспомнив этот милый моему сердцу дом, я не могу о нем не рассказать, просто не могу…
Мой дед был безземельным, и его хатка стояла на ничейной земле, на, так называемом, резерве, у моста. Привыкнув жить у реки, отец построил здесь и новый дом. Местоположение дома вызывало зависть: им там привольно, у самой речки, лужки вокруг! Но как-то никто не замечал, что приходилось нам терпеть в половодье. Вокруг было море, когда две речки, Ужа и Усвятка, слившись, на полкилометра разливались по лугам. В нашем новом доме вода была под полом, а в старой хатке всходила и на пол. Помню, как вдруг всплыла одна половица, перепугав бабушку Лёню, она закричала: «Утопленник!» Еще запомнился мне, малышке, отчаянный визг свиньи, которую дед и отец на веревках тащили на чердак, и как мы ходили ночевать в школу.
Разлив начинался с тревожных слов: «Вода поднимается…» К крыльцу привязывалась лодка, на лодке ехали в хлев. Весь пол в столовой был загружен картошкой. Из-за этого не топили чугунку, в доме было сыро и пахло землей. В сенях скулил пес, не привыкший жить в помещении. У моста рвали лед, его осколки грохотали по нашей крыше. От стремительно несущихся льдин наш дом и мост частично спасала роща, разросшаяся на берегу. Много льдин оставалось после разлива лежать на примятой лозе и ольхе. Отец оберегал эту рощу, увещевал мужиков, приходивших срубить колья, объясняя, что роща спасает мост. Это вызывало недовольство, даже злобу. Никто не поверил бы, что отец не срубил в этой роще ни одного куста. Но когда увидели, что он возит из леса палки для тына, удивились, даже смеялись:
— Такого добра под боком полно, а он из леса тащит…
Спадала вода, и начиналось новое бедствие: неделю мы не могли вытянуть ног из липкого ила; грязь, подсохнув, превращалась в песок и снова тащилась в дом. Но поднимались примятые льдом деревья с висевшими на них грязными космами, подсыхали лужки, что были вокруг дома. Сколько же мусора приносила на эти лужки река! Одних обломков веток мы собирали целые горы. Два или три вечера мы всей семьей скребли лужки железными граблями, дорожки — жесткой метлой. Но как отрадно было потом смотреть на эти чистенькие пригорки, где уже начинала пробиваться зеленая травка!
Густая сочная трава вызывала зависть соседей:
— Ишь, какая там у них трава кругом!
Старались вроде бы нечаянно запустить своих гусей на эти зеленые лоскутки. «Где гусь пасется, там трава расти не будет», — говорили у нас в деревне. На большом выгоне за селом, где всегда виднелись стада гусей, из года в год росла пожухлая мелкая-мелкая травка. Ах, как трудно оторваться, уйти от своего дома снова в то лето 42-го…
Появилась газета, издаваемая в Смоленске. Ее привозил из города не то староста, не то старшина. Название газеты точно не помню, кажется «Новая жизнь». А, может быть, «Новое время». Но что-то «новое». Ведь в газете, едва не взахлеб восхвалялся «новый порядок». Были какие-то довольно глупые анекдоты о Сталине, Черчилле. Но одна газета долго ходила по рукам. Ее так затрепали, что она разваливалась по швам. В газете были напечатаны молитвы: «Верую», «Отче наш», «Богородице Дево». Молитвы переписывали и те, кто их не знал, и те, кто когда-то знал, да почти забыл.
А бабушка Фруза сказала:
— Надо было бы еще «Довоскресную» молитву напечатать. Эта молитва бесов прогоняет. А то уж больно много их теперь развелось… «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…»
Все парни и молодые мужчины села летом 42-го года уже были полицейскими, хотели они того или не хотели. Носили повязку на рукаве, имели оружие, обязаны были выгонять народ на дорожные работы, охранять село от партизан. Глухой Егор, по прозвищу Большой, стоя на мосту, кричал, завидев подходившего человека:
— Хальт, хэнде хох!
Что ему отвечали, ему было безразлично — глух…
Друнда во что бы то ни стало решил сделать полицейским и моего отца. Не раз ему говорил:
— Я тебе скоро привезу повязку…
И однажды, ухмыляясь, объявил:
— Ну, приходи завтра, повязку я тебе привез…
Отец ходил, как в воду опущенный. Но назавтра случилось непредвиденное. Вернувшись с луга, мы с отцом увидели у крыльца велосипед.